Я был первым из нашей группы, кто оставил Советский Союз. Это был сентябрь 1971 года. Москва того времени создавала ощущение пустоты и безнадежности. Не видно было новых имен на горизонте. Часть авангардистов стали дипартистами, другие зарабатывали книжной графикой. Я принадлежал ко второй категории. Из тех, кто работал в полиграфии, вышло второе поколение авангарда. Дипартисты поставляли иностранцам русскую экзотику.

Все были довольны. Все хорошо зарабатывали на хлеб с маслом, почти у всех были добротные мастерские. Издательские заказы приносили хорошие доходы в рублях, иностранцы вносили свою лепту в валюте. Времена бедности остались далеко позади.

Из художников, имевших свой рынок еще в начале шестидесятых, был единственный, на кого фактор торговли не повлиял. Это был Владимир Яковлев. Его работы занимали особое место среди любителей нового искусства: московская интеллигенция, молодые ученые, профессора, врачи, музыканты, известные писатели и студенты – всех можно было найти среди тех, кто покупал его гуаши. Это было забавно – он имел две сберкнижки, одна лежала у него дома под контролем, а другая хранилась у меня, и никто не знал о ее существовании. Эта тайная касса давала Володе Яковлеву полную денежную свободу. Впрочем, в пьяных загулах Яковлев все равно участия никогда не принимал. У него мир начинался и кончался в искусстве. Именно поэтому волна отъездов среди художников совсем не затронула Яковлева, и только когда бремя существования в закрытой лечебнице становилось невыносимым – он говорил: «Вот приедет Миша Гробман и увезет меня отсюда». Увезти его в Израиль мне не удалось.

Послесталинский период принес также активное общение между людьми, как бы компенсируя годы страха и молчания. И в первых рядах этой неожиданной, хотя и половинчатой, убогой и лживой свободы стояли художники и поэты. Большинство из них, разумеется, не сумели оторваться от своего зомбированного социума, но участники Второго русского авангарда зачастую не только догоняли своих западных друзей, но и предлагали новые художественные пути, неизвестные в Европе. Да и в гораздо поздние времена, когда я выставлял яковлевские работы на различных международных форумах, художник неизменно вызывал восторг специалистов.

Наша группа того времени называла себя общим названием «московские левые». При полной непохожести мы тем не менее представляли некий конгломерат. Такими нас видели и власти предержащие.

Социальной же принадлежности мы были самой разной. Мы с Яковлевым из семей инженеров, Зверев и Кабаков – из простонародья, отец Эдик Штейнберга – поэт-переводчик и зэк, отец Смирнова – декан института Сурикова и так далее – полный спектр советского общества.

Покинув Москву, я был уверен, что меня сразу признают в Израиле. Трудно сказать, чего тут было больше – наивности или глупости. Но это так и произошло. Не успел я приехать, как сразу же получил персональную выставку в Тель-Авивском художественном музее – а это было место, где художники выставляются к концу своей жизни, а не в начале. Я сразу же стал читать лекции о своих московских друзьях и в дальнейшем активно выставлял и пропагандировал московский авангард. Я сразу вошел в местные художественные круги и познакомился со всеми значительными фигурами художественного Израиля.

Все эти годы оторванный от своего круга, я интенсивно работал, выставлялся и публиковался в Израиле и за рубежом, основал группу «Левиафан», познакомился со многими западными художественными фигурами, в том числе с Йозефом Бойсом, Гюнтером Юкером и другими. Жизнь была прекрасна.

Мои бывшие друзья-авангардисты сперва просили меня прислать им вызов в Израиль, но потом, получив поддержку западной публики, стали ориентироваться на модные христианские ценности. Еврейское происхождение многих из этих художников не помешало им играть в православные игры.

На новом месте я не только не поменял свои московские поиски на что-то принятое в Европе, но и продолжал развивать уже найденные идеи – в новых формах. Живопись была дополнена инсталляциями, перформансами и шествиями. Появились и новые актуальные темы. Неоднократно я спрашивал себя, а что бы делал в Москве, если бы остался? Но ответа не нашел. Впрочем, сегодня я признан в Израиле одним из ведущих художников-концептуалистов того времени. И меня вполне вполне устраивает быть гражданином двух культур одновременно.

Что касается моих московских братьев – еще не пришла пора говорить о них и об их работах вслух. Это требует отдельного анализа. Что-то мной проговорено в моей статье о Втором русском авангарде http://zerkalo-litart.com/?p=1269

Имеющий уши да услышит. Но я люблю московское искусство. Там я родился и там я умру. То же самое можно сказать о моих стихах. Я счастлив, что принадлежу к русскому еврейству – нет более прекрасного, чем эти люди. Для  меня – русские евреи, это одно из самых блистательных созданий Господа Бога.

Сейчас наступило такое время, когда мы можем выставляться в России, а совсем недавно это звучало фантастически. В декабре у меня будет большая выставка в Музее современного искусства, в зале на Ермолаевском (куратор – доктор искусствоведения Лёля Кантор-Казовская). Собственно говоря, это будут четыре одновременно экспонируемые выставки, показывающие разные периоды моей работы.

Уже десять лет мы с Ирой Врубель-Голубкиной издаем журнал «Зеркало», и это издание многими признано в России и на Западе лучшим журналом на русском языке, посвященном всему новому в русской литературе и искусстве.

Я хотел бы, чтобы молодое поколение знало мои стихи, статьи и картины, тем более, что одним из важнейших моментов моих работ является гражданская позиция, и я не могу от нее уйти даже за самые сладкие пряники политкорректности.

Тема России – моя важная тема – но я никогда не страдал чувством ностальгии. Ностальгия – это для пингвинов, которые могут размножаться только на льду. И то я, впрочем, в этом не уверен. Вообще нет времени на глупости – жизнь постепенно кончается, а еще столько не пережитых прекрасных мгновений ждет нас на этой Земле.

Я оглядываюсь вокруг – сколько спутников унесено навсегда. Но время приносит новых друзей, новую борьбу и новые переживания.

 

Михаил Гробман

21 марта 2013 г.  Тель Авив. Фото Влад Яковлев. 
 

Художник-гравер Юлий Берковский - один из столпов нравственности и человечности. Редкость, согласитесь?

 

Мы не откроем Америку, если скажем, что Юлий Романович Берковский родился в 1922 году и прожил полную испытаний, потерь, горестей жизнь, как и большинство людей его поколения.  Но сколько событий стоит за набором, на первый взгляд банальных слов.  Пережить тридцатые, пройти солдатом войну, во многом вопреки обстоятельствам стать художником, не пресмыкаться и не подстраиваться под моду и заработки, заниматься непопулярной торцовой гравюрой...

 

Юлий Романович всегда и не без  скрытой гордости говорит о своей фамилии, роде, а Берковские из польской знати, дворян. В одной из своих книг, я надеюсь, он еще сам подробно об этом расскажет. Но пройти мимо важной для человека вещи – имени – не могу. Очень часто имя  - это путеводная звезда судьбы, определяющая линию человеческой жизни.

О происхождении фамилии “Берковский” высказано несколько интересных версий: первая из которых гласит, что это прозвище – Берко, появившееся из прилагательного “беркий” - усердный в работе, трудолюбивый или прилипчивый, приставучий; вторая – еврейское слово ber – медведь. Не берусь судить, но и первый и второй вариант удивительно совпадают с обликом и характером Юлия Романовича (если отбросить вон прилипчивость).  При первой встрече меня поразил его рост. В этом почтенном человеке все еще чувствовалась мощь, какой обладал он в прежние годы. И хотя движения его были осторожны и медлительны, очень напоминал он старого медведя: вроде и сделали дело годы, но страшно зайти к нему в клетку. А что касается его трудолюбия – об это я позже узнал: он собиратель, художник, писатель – фанатично преданный всем этим делам (и, видимо, не только этим), а всему, что ему попадается в жизни – во что он влюбился, за что «уцепился».

 

Познакомились мы весной 2006 года. Этому предшествовала моя работа над книгой о гравере Николае Синицыне, я ездил по мастерским собирал материалы, и однажды Николай Иванович Калита посоветовал мне позвонить Берковскому, что я незамедлительно и сделал. 

 

А спустя несколько дней уже выходил со станции «Щелковская» и искал во дворах его пятиэтажку. Меня встретил большой человек с несколько удлиненным лицом и аккуратно постриженными белыми волосам,  локонами... Иными словами было в нем что-то ликообразное. Единственное, что немного смущало – застывшие глаза, очень спокойные, обездвиженные, смотрящие в себя. Еще в телефонном разговоре Юлий Романович предупредил, что он давно уже ослеп.  Пожалуй, до него я только у Николая Васильевича Синицына  встречал такую старорежимную предупредительность, заинтересованность в собеседнике и открытость.  Совершенно свободно перемещаясь по квартире, Юлий Романович, усадив меня на диван, то отлучался за папками, то их уносил в другую комнату. Для меня он самым щепетильным образом подготовил много папок с материалами о Синицыне. Мы проговорили до вечера, договорившись встретиться снова.

 

Удивляться, впрочем, воспитанностью и интеллигентностью Берковского было нечего. Ведь его отец – известный советский архитектор, а мама – преподаватель немецкого языка в знаменитой пушкинской гимназии в Сокольниках (к слову, там же работали – сестра художника Вадима Фалилеева и юный учитель рисования Николай Синицын). И хотя Юлий Романович прошел войну (и видел, по его же выражению, всякое), демобилизовавшемуся моряку краснофлотцу судьбой было предначертано стать художником.

 

Неслучайно мама помогла ему оформиться на работу в школу, там же произошла судьбоносная встреча с Синицыным, который бывшего своего ученика всячески пропагандировал заняться творчеством, предлагая всевозможную помощь. И закрутилось, учеба, работа, встречи с Иглиным, Остроумовой-Лебедевой, Усачевым, Фаворским, Павловыми, Аферовым, гравюра, живопись, заказы. Как и положено художнику.

 

Особый разговор встреча  начинающего художника Юлия и Елены Сетницкой (Берковской), дочери известного советского экономиста Николая Александровича Сетницкого – к тому же поэта и философа, последователя учения Н. Ф. Федорова.

 

Елена стала его женой и музой, вместе они путешествовали, вместе трудились: он в полиграфическом комбинате и фотохронике ТАСС, она – во Всесоюзной библиотеке иностранной литературы, обычным библиотекарем.

«Зачем-то я пришла однажды к Б. Л. на Лаврушинский. Он был, как мне показалось, чем-то расстроен. На мой вопрос, не случилось ли что-нибудь, он сказал, что после очень долгого перерыва, получил наконец письмо от Аси Цветаевой, сестры Марины. Из лагеря. Тут же он дал его мне прочесть. До сих пор я отчетливо помню даже внешний вид этого лагерного письма на листке в клетку из школьной тетради, исписанном вдоль и поперек торопящимся, корявым почерком, напомнившим мне почерк моей мамы. Ужасное, отчаянное письмо, где Ася пишет, что она только теперь узнала о смерти сестры и что она не знает, как, и когда, и где умерла Марина, и ничего не знает про Мура (а он уже погиб к этому времени). И пишет на авось, не зная, дойдет ли ее письмо до Бориса Леонидовича. Не письмо, а страшный, отчаянный вопль из таких преисподних глубин, что чудом казалось, что оно все же дошло до адресата. Не знаю, почему она совсем ничего не знала о Марине. Прошло ведь уже больше двух лет. То ли от нее это скрывали, то ли письма не доходили?» - спустя несколько десятилетий напишет «библиотекарь».

 

Не будем долго крутить – им повезло, встреча была судьбоносной, а брак счастливым. А особый разговор или роман напишется еще (или написан уже) я в этом почему-то убежден.

Я уже не застал хозяйки, но ее присуствие ощущалось по тому, как были расставлены вещи, как висела одежда, как была заправлена кровать. Чувствовалось, что хозяин жил по раз и навсегда установленным правилам.

 

Но вернемся к творчеству? А о нем собственно ничего и не написано за 90 лет его жизни. Наиболее подробную и неформальную биографическую справку о Берковском написал А. Н. Горяинов:

"Юлий Романович родился в Москве 29 июля 1922 года в семье архитектора и художника Романа Александровича и учительницы немецкого языка Софьи Антоновны Берковских. В 1940 году, сразу после окончания средней школы, юноша был призван на военную службу и попал на Балтийский флот.  Он служил в морской пехоте, всю войну прошел рядовым, был ранен, сражался на Ленинградском и других фронтах, закончил  службу на Дальнем Востоке. Демобилизовавшись в ноябре 1946 г.,  выбрал, после некоторых колебаний и раздумий,  профессию художника и получил высшее художественное образование в Московском полиграфическом институте. 

 

С 1950 г. в течение тридцати семи лет Юлий Романович трудился в Фотохронике ТАСС. Эта работа отнимала   много сил и времени, но  художник  умел  совмещать ее с активной творческой  деятельностью. Ю. Р. Берковский  участвовал  более чем в 50   художественных выставках, в 1969 г. в Москве и в 1987 г. в Казани состоялись  персональные выставки его работ, в 1975 г. он был принят в Союз художников. Картины  Юлия Романовича  имеются в Третьяковской галерее, Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, других музеях страны. Его работы посвящены, главным образом, исторической тематике, портрету и пейзажу.

Человек большого мужества, Юлий Романович Берковский сумел  сохранить себя как творческую личность, когда на него сначала надвинулась тяжкая болезнь, сделавшая художника незрячим. Он выучился печатать на машинке вслепую и, как пишет в автобиографии,  «стал писать о своей жизни, об искусстве и вообще о  передуманном». Уже вышли из печати отрывки из воспоминаний Ю.Р. Берковского о пережитом на войне, статья о европейской гравюре, книга о древнейшей системе символов"…

 

Спасибо, как говорится и за это (говорю безо всякой иронии). Из того, что мне удалось откопать о творчестве Берковского – «Кромвель» из серии ЖЗЛ, коллективный буклет московских граверов и подаренный художником буклетик с персональной выставки. Признаюсь, что при первом рассмотрении его работы вызывают чувство разочарования что ли – так они аскетичны и лаконичны. Но чем чаще возвращаешься к просмотру, тем больше эмоций появляется, возникает понимание скрытой кипящей энергии, страсти, а если вы еще смотрели средневековую европейскую гравюру, то и объяснять не нужно откуда, что взялось. К сожалению, в печати представлены далеко не лучшие, не вершинные его гравюры, а живопись вообще не попала на бумагу. Мне посчастливилось перебирать с Юлием Романовичем папки с гравюрами и рисунками. В памяти отпечатались портреты Цветаевой (считаю лучший из существующих)  и Карамзина, а еще его северный цикл акварелей. До чего же живо и глубокомысленно кисть отобразила исконную Россиию! Помню мою шальную тогда идею: вот бы издать «Северный дневник» Юрия Казакова с этими иллюстрациями!

Работы к былинам про Илью Муромца не видел, но по рассказам чувствовал, насколько они были оригинальны.

А особое место в его творчестве занимают карты Таро. Первой своей самостоятельно и профессиональной работой в искусстве Юлий Романович считает нарезанные им гравюры карт Таро. По иронии судьбы, слепнущий, быстро теряющий зрение он все же закончил свои последние Таро. Круг замкнулся.

 

Что такое для художника потерять зрения я вам объяснять не буду. Но с великим мужеством и простотой он принял свой жребий. Как сам записал:  "... Я стал художником, оформлял книги, занимался гравюрой, акварелью. Я ослеп и больше не мог быть художником. Я стал писать о том, над чем думал в своей жизни".

Другой бы на его месте спился или озлобился, или еще какое-нибудь  коленце выкинул, но бывший моряк-фронтовик, не отчаялся, а с завидным упорством начал учиться печатать вслепую и выучился! Когда мы с ним познакомились, напечатана была уже книга «Таро: древнейшая система символов», в альманах опубликованы воспоминания о военных годах и работе в ТАССе, подготовленная ждала своего часа книга мемуаров жены. Сейчас он трудится над книгой о детской иллюстрации и так хочется ее дождаться! Вы даже не представляете, как хочется, держа в руках книгу, приехать к нему на «Щелковскую» за автографом и снова услышать его приглушенный голос.
 

Алексей Шульгин

 

Представляем Вам девять писем А. Бенуа, адресованные Н. Синицыну, до сегодняшнего момента нигде не публиковавшиеся

 

Николаю Васильевичу Синицыну (1912-2000) – известному московскому художнику граверу, педагогу и коллекционеру – было свойственно во всех его начинаниях «дойти до самой сути». Выходец из крестьянской семьи, он собственными силами добился успеха в искусстве. В разные годы его друзьями, наставниками, опекавшими молодого человека, были  А. П. Остроумова-Лебедева, братья И. Н. и А. Н. Павловы, А. Пискарев, А. Н. Усачев, А. Герасимов. Преподавая рисование  и черчение  в Сокольниках, а также, работая с одаренными детьми у себя дома, Н. В. Синицын взрастил блистательную плеяду художников, среди которых Ю. Р. Берковский, Я. Н. Манухин, А. Т. Зверев, Х. Аврутис, Т. Н. Скородумова, Л. П. Дурасова, Д. Краснопевцев, Н. И. Калита, Ю. В. Жигалов.

Данная публикация без сомнения является сенсацией, ибо проливает свет на одну загадочную страницу биографии Н. В. Синицына, его переписку со знаменитым русским художником, искусствоведом, волею судьбы  эмигрантом, А. Н. Бенуа. В 1957 г.  по совету А. П. Остроумовой-Лебедевой (к тому времени уже покойной) через французское посольство в Москве отправил в Париж на суд мэтру ряд своих лучших цветных гравюр. Восторженный ответ не заставил себя ждать.

 

 

…………………………………………………………………………………

 

                                                                                              Париж

                                                                                         14. III. 1957

 

      Многоуважаемый Николай Васильевич!

   На днях получил, наконец, так любезно посланную Вами книгу Воспоминаний нашего милого незабвенного друга и известного художника: Анны Петровны. Тотчас по получении я углубился в чтение, получая при этом совершенно особое удовольствие сопряженное и с налетом сердечной тоски. Что за чудесное то было время, о котором с таким  чувством вспоминает автор записок! И так бесконечно грустно, что тоже уже больше нет среди живых ни Анны Петровны ни ее верного друга – моей обожаемой жены… Уже пять лет прошло с кончины Анны Карловны и скоро наступит двухлетняя годовщина со смерти Анны Петровны… И ах как я жалею, что Анна Петровна не познакомилась с моими памятными записками, вышедшими в Нью Iорке, в «Чеховском издательстве» (под нелепым названием «Жизнь Художника»). Правда, в этих двух томах я не дохожу до того момента, когда я познакомился с А. П. Остроумовой, она с подругой поселилась здесь в Париже в довольно близком соседстве от  нашего обиталища и мы стали видеться чуть ли не каждый день, а «Костя» Сомов (тогда еще вовсе не знаменитый) превратился в нечто вроде слуги этих барышень, за что и был прозван ими: «наш кухонный мужик». – Я бы переслал бы Вам свою книгу (все издание должно  было занять пять или шесть таких же томиков, но Чеховское Издательство обанкротилось и мои записки, в конечном виде, доходят всего  лишь до 1890 года). Не посылаю же я до времени эти вышедшие тома, не будучи знаком с нынешними цензурными условиями, и опасаясь, как бы книга не затерялась.

    Вас интересует, что у меня имеется из работ Анны Петровны. Увы, не много: всего одна прелестная акварель, изображающая расположенную по склону улицу в Бургасе, оттески в два  и три тона ее гравюр с моих иллюстраций к Последнему из могикан 1906 г., превосходный оттиск большой цветной гравюры «Летний сад под снегом» и не менее превосходный оттиск гравюры «Персей освободитель Андромеды» с оригинала Рубенса в Эрмитаже.

    Еще благодарю Вас, желаю Вам всего лучшего и остаюсь совершенно преданный Вам

                                                                                 Александр Бенуа

 

                                                                                         Париж

                                                                                         7. V. 1957

                  Глубокоуважаемый дорогой Николай Васильевич!

     Ах! Как я завидую Вашему идеальному  и до чего же мне понравилось Ваше письмо-книжка, из которого я познакомился не только с Вашим отношением к нашему общему другу к незабвенной Анне Петровне, но косвенно (и между строк) и с Вами самим. Это знакомство заставляет меня жалеть, что наше общение не может приобрести более тесный характер! Что же касается до Воспоминаний А. П. Остроумовой, то обе посланные части (II-ую и  III-ю) я получил и приношу Вам за них мою сердечную благодарность. Первой же частью я обладаю с самого ее появления на свет, что было давным давно, вторую я уже читал по экземпляру, принадлежащему одному из моих здешних друзей, а вот за третий я   собираюсь засесть ныне, когда наконец как то освобожусь от внезапных срочных дел и смогу предаться «заслуженному отдыху».

    Вперед радуюсь тому наслаждению, которое, несомненно обрадует меня при этом чтении и которое вызовет с особой яркостью образ прекрасного художника и милого друга. Но до чего же конец Анны Петровны, судя по Вашему  письму и как все же этот конец в своей покорности судьбе был полон душевной красоты! Милая  милая Анна Петровна! Она была мне дорога еще тем, что моя жена (о которой она неоднократно вспоминает в своих записках) выделяла ее из всех наших знакомых дам, была с ней на-ты и считала  ее своим единственным другом!...

    Увы, и моей обожаемой Анны Карловны  вот уже пять лет как нет на свете и я, не смотря на нежнейшие заботы горячо любимой дочери чувствую себя с тех пор каким-то оставленным. – Вернее для меня как то утрачен главный смысл жизни!

    Что же касается до моих  Воспоминаний, то я бы с радостью выслал оба вышедших тома, если бы не опасался, как бы, в силу всяких условий, они «не затерялись в пути». Быть может я мог бы их направить по адресу какого либо ученого или художественного учреждения?

   Еще благодарю Вас от всей души, дорогой Николай Васильевич, и остаюсь совершенно преданный Вам

                                                                                    Александр Бенуа

 

   

                                                                                         Париж

                                                                                         27. VI. 1957

    Многоуважаемый Николай Васильевич.

Кончил прочтение Воспоминаний милой незабвенной Анны Петровны Остроумовой и снова исполнился чувств сердечной благодарности Вам, доставившему мне это редкое, подернутое некоторой грустью, удовольствие. Спасибо спасибо. Что же касается Вашей «просьбы разрешить Вам прислать мне несколько оттисков» с гравюр Анны Петровны, а также Ваших, то я буду чрезвычайно  рад получить их и постараюсь как либо заслужить такой подарок!... Постараюсь одновременно с этим письмом отправить по сообщенному адресу два вышедших тома  моих Воспоминаний. К сожалению, они обрываются на 1894 годе, а дальнейший текст продолжает лежать под спудом в рукописном виде, так  как «Чеховское издательство» в Нью Iорке обанкротилось, а других русских у издателей, которые пожелали бы продолжить печатание этих записок, пока не находится. В этих же двух томах естественно еще не говорится об Анне Петровне, с которой я имел счастье познакомиться только в 1898 году в Париже. Впрочем,  и до того между нами установился род знакомства в 1893  - когда она и я с моей невестой были заняты копиями в Эрмитаже  - она «Девочки с метлой» Рембрандта, а мы оба с портретов Фрац Хальса, висевших в том же отделении, как и Рембрандт. Но тогда знакомство дальше приветствий не пошло.

    С совершенным уважением и признательностью остаюсь преданный Вам

                                                                                     Александр Бенуа

 

         Alexander Benois                                                   Париж

         2 rue Auguste  V,t                                                  15. VIII. 1957

        Paris   XV

Многоуважаемый дорогой Николай Васильевич!

По истине не ожидал ничего подобного! Какой щедрый  какой грандиозный дар! Какой Вы сами прекрасный и милый человек! Какой достойный последователь незабвенной милой Анны Петровны!! Ваши гравюры изумили и меня и всех моих здешних приятелей знающих толк в искусстве. Один лист лучше другого. Такое глубокое поэтичное чувство природы Вы соединяете с самой изощренной техникой. Между прочим меня поражает до чего Вам удалось превратить в нечто по истине монументальное и полное возвышенного настроения этот странный агломерат строений, что были возведены по прихоти царицы в Царицыне! И какое прелестное у Вас чувство красок, какой такт в их выборе. Однако в равной степени, если не в большей степени я люблю Ваши «черные» листы. Давно я не испытывал такой радости, как та, что я почувствовал, вскрыв огромный пакет, знакомясь затем с его содержанием. Благодарю благодарю Вас от всей души. Я был бы счастлив, если бы мне  удалось в какой-то мере «отплатить» чем либо аналогичным. Думаю послать Вам что либо из моих произведений, но Вы облегчили бы мою задачу если бы сказали, что именно было бы Вам  приятно получить: какой либо вид, пейзаж (увы, русских у меня не осталось) или что-либо театральное. Пока посылаю Вам, по Вашей просьбе две фотографии  и очень жалею, что не обладаю чем более значительным. Я уже давно не снимался (я вообще не люблю сниматься) и то, что я посылаю нечто запоздалое. Таким, каким я изображен на этих снимках я был несколько лет назад, с тех же пор следы прожитого времени; с тех же пор время… наложило довольно  таки заметную печать на мою внешность. – Благодарю Вас за фотографии «Русского Пахаря гравюры». Отныне обращаясь к Вам я буду лучше представлять себе своего собеседника, с которым судьба авось еще приведет встретиться, если бы Вы собрались посетить старушку-Европу и преславную ее столицу – город Париж.

    В ожидании такого удовольствия позвольте Вам пожелать от всей души все лучшего и полного успеха в работе.

    Крепко пожимая руку, остаюсь преданный Вам

                                                              Александр Бенуа

 

                                                                                         Париж

                                                                                         3. IX. 1957

  Дорогой Николай Васильевич!

Только что получил Ваше письмо от 28 августа и спешу ответить на вопрос, который Вы ставите. Все  Ваши письма от 11, 19, 21-го июля я получил, но тогда сразу не был в состоянии ответить, по причине крайне занятости неотложной и спешной постановкой балета Щелкунчик для одного английского предприятия. Потребовался громовой эффект от получения папки с Вашими работами, чтоб заставить меня на несколько минут эту срочную работу оставить и выразить Вам свой восторг. За продолжительное же молчание я очень прошу извинить меня! – Не откликнулся я сразу тоже на присланный Вами чудесный альбом гравюры самой Анны Петровны! Дошел же он в полном порядке и во всей изящности созданного Вами «оформления». Что однако особенно тронуло меня в этой посылке – это фотография Анны Петровны; которая хоть и побелела волосами, все же, видимо, осталась до конца тою же какой мы ее знали и в обществе которой нам было особенно уютно и по-себе.

  Милый Николай Васильевич позвольте же мне теперь еще раз (и много раз) поблагодарить за все доставленные радости! –Ваши же гравюры я показываю с гордостью моим здешним друзьям, товарищам по искусству, и от всех слышу те же возгласы изумления и восторга. Одинаковые восторги вызывают и красочные и черные отпечатки. И одинаково поражает, как чувство природы (берега Камы!) так и поэзия прошлого, так замечательно Вами переданная в Вашей Царицынской Серии! Единственный ущерб понесенный Вашей посылкой – заключается в том, что последний лист отклеился с одного верхнего уголка и вследствие  того (вероятно от тряски в пути) помялся верхний левый край листа, несколько впрочем не порвав самого изображения. Специалист несомненно сумеет этот изъян  поправить.

    С каким бы удовольствием и я послушал бы рассказов милой Анны Петровны, о которых Вы с таким умилением пишите. Я так и слышу ее голос, ее манеру излагать свои впечатления в чем часто звучало довольно таки патетичные нотки то восхищения, то ужаса. Вот и читая ее записки, я точно слышу эту ее манеру,  и вижу переменную игру выражения на лице. Вы, счастливец, что эти ее речи слышали в действительности, и я вполне понимаю, что Вы подпадали под их особое очарование. То, что она Вас даже – «приняла за сына», не переставала вспоминать, что Вы служили ей помощником и опорой, это показывает  до чего Вы были ей близки, а следовательно до чего она вообще, такая прямая и не скрытная могла перед Вами раскрыться…

  Очень обрадован я сообщением, что готовится второе и исправленное издание ее воспоминаний, и, когда оно появится, я постараюсь его достать. Особенно будет мне интересно ознакомиться с главой – Мир Искусство. Анна Петровна была самым ревностным членом нашего объединения и я уверен, что она сможет рассказать о нем все так, как было, а не  в том искаженном виде, в котором хулители за последние годы пытались выставить это замечательное и в общем прекрасное явление в истории русской культуры.

   Благодарю Вас еще  за Ваши  лестные (и несомненно вполне искренние слова о моих произведениях, выставленных в Третьяковской галерее). В тоже время испытываю известное чувство гордости: что вот и я там  - в близком соседстве с друзьями моими современниками (особенно с Серовым) и с нашими учителями, с нашими преславными предшественниками, начиная  с Веницианова и Кипренского и кончая Репиным и Суриковым. И как грустно всегда становится, когда я здесь у французов не встречаю ни малейшего понимания  прелести и величия Русской художественной Школы!

   Однако довольно. С чувством сердечной благодарности пожимаю Вашу руку и остаюсь совершенно Вам преданный

                                                                    Александр Бенуа

 

 

                                                                                         Париж

                                                                                         2. V. 1958

Дорогой Николай Васильевич.

Что то давненько не было от Вас весточки. Я соскучился по Вашей чудесной каллиграфии! – Как поживаете? Что нового в смысле творчества?

За книгу о Павлове приношу Вам бессовестно запоздалую, но превеликую благодарность. Увы не могу похвастаться чем либо подобным. Даже театральные работы приостановились. Пора на покой. Завтра мне (шутка сказать) минет ужасно много  лет – 88!!

  Здесь сейчас великолепная выставка, посвященная   Домье. Я убежден, что Вы не менее меня цените этого «графического Колосса». Творчество его действительно колоссально, самый стиль его заслуживает такого слова; не даром некоторые историки сравнивают его с Микель Анджело. Разумеется на огромную массу не мало всякого балласта: «вещей «пустых», состряпанных на скорую руку для заработка неброско и не прочувствованно, но даже такие «отбросы» отличают  гения и, сопоставленное с творчеством его (и очень талантливых) современников, представляются чем то особенно ярким и жизненным. Убежден, что Вы со мной согласны.

   Крепко жму руку. Остаюсь преданный Вам.

                                                     Александр Бенуа

                                                                                         Париж

                                                                                         31. V. 1958

Дорогой Николай Васильевич

Очень Вы меня обрадовали своим милым и интересным письмецом, написанным со свойственным Вам неподражаемым почерком. И совсем Вы не «врываетесь в мое творческое время» - а лишь доставляете мне большое удовольствие. Сразу же Вам отвечаю. Увы! Я не обладаю Вашим мастерством и Вам придется потрудиться при разборе моих каракуль.

    Начну с «обертки». Глядя на нее, меня взяло беспокойство – уж не ударились ли Вы в абстракцию? Если же это случайная и проходящая забава, - то я приветствую.

    Постараюсь ответить на все Ваши пункты по порядку. – Начинаю с благодарности за поздравление и пожелания.

   Что же касается до того, как пишется Doumier по русски, то, пожалуй ближе к произношению будет Домье с мягким знаком. Тем качествам, которые Вы в нем отличаете и я любуюсь, но, пожалуй, превыше всего пленяет в нем мощь, могучий стиль – не даром некоторые его поклонники сравнивают с Микель-Анджело – что однако требует больших оговорок.

   О помянутой Вами акварели «Камиль- Демулен» я не имею представления….. К сожалению, за последние годы  появилось не мало подделок работ Домье  отличить  их не трудно – они как раз выдают себя отсутствием стиля, как в затее, так и в любом мазке и штрихе.

   Согласен я с Вами и в оценке Рериха. Но кроме некоторых его «исторических фантазий» я всегда любовался и его простейшими пейзажами севера. Напротив, я совсем не люблю его Гималаев, а также все, в чем он пытается предстать в виде какого то пророка или восточного мага. Все это крайне высокопарно и совсем неубедительно.

   Радуюсь, что судя по Вашим словам, я хорошо представлен в музеях и коллекциях нашей родины, однако в то же время меня охватывает некоторое смущение при мысли, что все брошенные  мной когда то на произвол судьбы, теперь гуляют по рукам и в этой массе не мало вещей не достойных сохранения. Я все собирался заняться чисткой этой массы, но так и не успел!, отбывая, я считал, что скоро вернусь и тогда этим займусь. Да вот не вышло.

    Исполнение табличек моего Версальского альбома в самой обыденной и простоватой технике – даже совестно сознаваться. Это цинкография с рисунков пером, к чему припечатан один или два тона литографий. Словом, это подделка под благородную деревянную гравюру в красках…

   Но в те, ныне далекие и столь суровые, времена приходилось довольствоваться малым, дешевым и скорым. А мне уж очень тогда замечталось о Версале, мне казалось что я никогда больше туда не поеду… И то удивительно, что нам удалось тогда смастерить этот альбомчик и я рад, что он Вам доставляет некоторое удовольствие….

    В ответ на Ваш вопрос, как долговечны гуашевые краски, могу указать на то, что они более  долговечны, нежели что либо – ибо что можно желать лучшего нежели миниатюрам, которые все еще так дивно играют красками в средневековых европейских и восточных книгах, а ведь это гуашь т. е. краски разведенные на клее. Но, разумеется, хранение во мраке книжных страниц и в условиях музейных есть нечто особо привилегированное. Ну а наши «продукты», висящим открыто на стене, боятся света (особенно краски новейшей фабрикации) и почернения «серебряных» белил (предпочтительнее «свинцовые – blane ge zine).

   Англичане особенно ценят чистую акварель (краски медовые прозрачные, белый цвет – бумага), но мы не англичане с этим не считаемся, а пишем наши «водяные картины» как попало в перемешку и акварелью и гуашью и даже  темперными красками.

    Поздравляю Вас с тем, что Вы «засели за гравюру» (резцом по меди?). Но это требует в наш век большого мужества, чуть ли не геройства. Но при Вашей редкостной энергии и выдержке (которая у Вас вяжется с темпераментом) Вы несомненно преодолеете все и самы страшные трудности. Желаю Вам от души успеха и очень буду благодарен, если порадуете присылкой образцов в этой технике…

    Желаю тоже успеха и в продолжении начатого цикла «Царицына» и «Архангельского», но очень Вам рекомендую заняться таким же прославлением наших Ленинградских (петербуржских) окрестностей особенно Петергофа и «Пушкина» (Царского Села).

 

    Прекрасно делаете, что собираетесь издать монографию, посвященную одному из наших «классиков» гравюры – Фалилееву.

    Кончаю повторением сказанного – совсем Ваши письма меня не утомляют. К тому же они так дивно, так хорошо написаны.

   Все Ваши перечисленные письма были в свои сроки получены. Ожидаю продолжения.

   Крепко пожимаю Вашу «мастерскую» руку и остаюсь преданный Вам.

                                                              Александр Бенуа

 

                                                                                         Париж

                                                                                         17. III. 1960

 

Глубокоуважаемый Николай Васильевич.

Выражаю Вам от имени всей моей семьи и наших близких друзей глубокую благодарность за Ваш чудесный дар, памятник моему отцу – нами всеми горько оплакиваемому. Будем свято хранить память о нем созданную Вашей рукой. Также свято будем хранить и серию прекрасных гравюр Ваших, которые папа так высоко  ценил и которые с таким огромным мастерством передают всю прелесть родного пейзажа.

   Папа много хворал последние два года: однако ничего не предвещало роковой исход именно в те дни, когда его организм вдруг сдал – между 6-м февралем и утром его смерти -  9-ого февраля. Скончался он спокойно, - огонек жизни все слабее и слабее мерцал – пока не потух окончательно около 7 ½ – ч. утра.

    Я, - его старшая дочь, - вдова художника и гравера Юрия Черкесова и мать художника Александра Черкесова, жили после смерти моей матери в 1952 г. – неотлучно при папе. Бесконечно грустно в опустевшей квартире, где все еще дышит навеки ушедшим хозяином.

   Буду рада если когда нибудь напишите о себе и о Вашей работе.

    С огромной благодарностью шлю Вам и самый мой искренний, сердечный привет.

Преданная Вам и уважающая Вас.

Анна Черкесова-Бенуа

(В материале сохранена авторская орфография)

 

Публикацию подготовил А. Шульгин с любезного согласия А. А. Синицыной-Суворовой
 

 

О постсупрематизме мастер  рассказывает сам. А что можно сказать о Викторе Казарине любителю живописи?

 

Он какой-то чересчур самостоятельный, стоит  особняком, не в стае. Отношение к нему довольно странное: вроде бы ИМЯ не оттереть (или не умолчать), но упоминают его вскользь и как-то неохотно. Кто-то говорит, что он халтурщик, скородел, кому-то не дают покоя его лавры, с кем-то он испортил отношения, нажив врагов.

 

К первой волне так называемых нонконформистов его не причислишь – молодой был, но именно с андеграундом Виктор Казарин неразрывно связан. Хотя его первый учитель рисования – Сергей Николаевич Соколов (ученик Коровина) – должен был привить ученику тягу к реалистической живописи (с легким налетом импрессионизма). Но что вышло – то вышло.  Видимо, увиденные рисунки, а затем знакомство с Анатолием Тимофеевичем Зверевым перевесили чашу весов.  Прекрасно, что именно со Зверевым его близко свело. Самый искренний, даже во лжи и бреде, Анатолий Зверев смог Казарину передать что-то очень важное.

 

Хотя и Виктор Семенович дал Звереву много: койку, мастерскую и желание рисовать, которое мастер постепенно начал утрачивать. Работы художника КАЗа очень показательны и узнаваемы. Мне они нравятся.

Важное замечание: не подумайте только, что Казарин "питался" лишь от Соколова и Зверева. Нет, конечно. Сколов был божьей милостью Педагог, своеобразный учитель жизни, который мировоззренчески воздействовал на ребят, прививая глубокую любовь к жизни и  искусству. А ученик Леонардо да Винчи - Зверев - собрат по темпераменту, крови.

Учителями же Казарина мы можем спокойно назвать - Феофана Грека, Ван Гога, Шагала, Малевича, Врубеля, Леже, Матисса...

 

Существовал ли риск, когда молодой художник пошел по сколькой дорожке свободного творца? Безусловно! Угроза безденежья, прямых репрессий, критики заштатных искусствоведов, личного несчастья и много еще запятых и слов после них. Все это было, но Виктор Казарин так решил. Выставлялся на Малой Грузинской с группировкой «21» в 70-ые. Завоевывал свое место под солнцем.

Завоевал.

Распался СССР, художники нонконформисты на волне успеха стали известны в самых глухих уголках. Но самое страшное началось в тот момент, когда рухнули запреты. Рынок вскрыл в людях самые пакостные черты их характеров, приоткрыл такие адские стороны душонок, что стыдно писать. Некоторые нонконформисты принялись переписывать собственные биографии, наводя тень на плетень, поливая былых приятелей, кто-то сбежал из страны, кто-то принялся штамповать свои самые удачные работы, назвав этот конвейер - «циклами», кто-то сунулся в политику....

 

Но давайте будем честными, кто из нонконформистов действительно трогает наше сердце? И окажется – Зверев, Краснопевцев, Плавинский, Яковлев, (пожиже) Рабин, Ната Конышева еще несколько и все. А ради чего бесновались остальные, чего добивались и к чему стремились? Перфомансы, горячка, нигилизм и творческое бесплодие, переходящее в богохульство. Пшик!

 

И тут вот Казарин. Огромные холсты, взмахи кистей, брызги краски. За один присест законченная картина. Он при нашей встрече ворчал, что рисует быстрее Зверева и вообще чуть ли не лучший художник, чем Зверь. Но это к концу наших посиделок, когда разгорячился.

 

1991 год его персональная выставка в Манеже, 600 холстов, успех. Вот ему и не простили. После 91-го о Казарине слышно эпизодически. Обидно, но не это главное.

Его цветы, вороны, фрегаты – родятся и множатся. Творец не умер. Упорство и трудоспособность поражают.

О нем говорят разное.

Я ему во многом верю. Да, кажется, что он лукавит порой, но ощущения гадливости не возникает. Эксплуатирует ли он однажды найденный образ, как скажем тот же В.Н.? Скорее нет, чем да. Виктор Казарин способен на красивый жест, его картины – разорвавшаяся граната, вспышка света, цветовые брызги. Есть в этом много от ребенка. Такой вот 65-летний мальчик.

 

В чем-то главном он истинен: может выпить, поругаться, послать, нарисовать, спеть, рассказать – ОРГАНИЧНО.

2018 год его юбилея – исполнится 70 лет. Это веха, но сколько ждешь еще нового от Виктора Казарина! Главное к нему прорваться, а остальное потом.

  

P.S.: почему «По Казаринскому мосту»? Во-первых, в своей деревне он на свои деньги выстроил мост через реку к храму! Красиво ведь, правда, много ли других замечено  в таком «транжирстве»?

Во-вторых, он ученик Соколова (а Соколов ученик Коровина), который перебросил ему мост в «серебряный век» искусства. Преемственность.

А сложив первое со вторым – мы получаем КРАСОТУ.

 

Алексей Шульгин

 

Интервью с художником Верой Ельницкой. Я с теплотой и вниманием слежу за всем, что делает Вера Ельницкая. Ее светлый талант, как солнечные лучи, делает светлым темное, помогает не поддаваться отчаянию, дарит надежду.

 

- Вера, мне Ваше творчество довольно давно знакомо и очень близко. Как Вы сами можете сформулировать творческое кредо? Как формировался Вам оригинальный, такой узнаваемый стиль?

- Добрый день! Спасибо большое за внимание и интерес .Особенно приятно когда работы нравятся литераторам, поэтам, музыкантам. людям искусства. Это же все такие близкие вещи....У меня проходили выставки с названиями "Поэзия городской повседневности","Мелодия города","Сага о Москве".А стиль называют Московским импрессионизмом и Романтическим экспрессионизмом.  Живопись для меня близка к медитации, особенно раньше ощущение красоты окружающего пейзажа завораживало, заставляло стоять на одном месте часами и наблюдать, как течет жизнь, что-то происходит, меняется освещение, ты находишься как бы внутри картины уже... Это ощущение было так прекрасно и интересно ,что даже начинало казаться достаточно одних этих переживаний. Но задача художника состоит всегда в том, чтобы передать их в картине. Начинаю с рисунков, набросков, ищу наиболее удачную композицию. Задача - передать ускользающую красоту, которая есть вокруг всегда. Часто, начиная рисовать вечером, заканчивала в темноте, когда уже все поменялось, все стало другим. Свой стиль вырабатывается постепенно, годами работы и размышлений. Что то в природе помогает художнику. Дождь, например, смазывает" изображение, дает прозрачность, снег подчеркивает графичность. В сумерках легче обобщить тональность работы, а в ночи на черном фоне горят яркие цвета-огни.

 

- Вы москвич, а это судьба. Как город влияет на мировоззрение? Есть ли у Вас любимые места, циклы, связанные с Москвой?

 - ГОРОД - моя любимая тема, так получается, что через "свой город, знакомый до слез", легче передать эмоции, он как азбука знаков. Знаком с детства, с ним связано так много воспоминаний. Здесь мы писали, здесь была новогодняя ночь, здесь когда то весной на бульваре романтически гуляли ,там гуляла с маленькой еще дочкой ..Обожаю весь старый город, особенно набережные и бульвары, виды с крыш. Когда то еще лет в 18 я пробралась одна на  чердак и писала вид на Трубную площадь. Все было удивительно. Весна, стекающие вниз ручьи, силуэты церквей на фоне неба. Запахи, звуки. Я родилась и долго жила на Арбате, ходила там в школу, потом на Покровском бульваре. Очень полюбила путь к Китай-городу с бульвара,. Потом Ул.Новокузнецкая, переулки. Первые галереи, тусовки. Тема город со мной всегда. Позже появилась серия "Ночная Москва". Все ориентиры в Москве связаны с моим творчеством. Там мы жили, здесь выставлялись. Покровка, галерея Экспо-88, Большой Манеж, Пушкинский музей, любимые французы, Кузнецкий мост, Чистые пруды, Мясницкая, галерея "Винсент", Дом Шаляпина ,любимая галерея А-3 в Староконюшенном. 

  

- Вы часто участвуете в выставках в разных галереях – от самых престижных, до самых демократичных. Что для Вас выставка? Как устанавливается контакт со зрителем и важно ли для Вас живое восприятие? Вы реагируете в творчестве на зрительскую реакцию?

- Выставки ...предлагают, так складываются обстоятельства. Это всегда интересно посмотреть на себя со стороны, увидеть других художников, обменяться мнениями,"подпитаться",как говорил Арон Бух. По-настоящему ответственно устраивать персональные выставки, там не за кого спрятаться. Их было не так уж много, На Тверской, на Чистых прудах", в галерее Экспо-88, Винсент, последнюю открыли в Вильнюсе в апреле. Реакция зрителей конечно очень интересна и важна, иногда неожиданна. Если работа не воздействует достаточно, значит, что то не удалось выразить, оно осталось за кадром...

 

- Вера, расскажите о художниках, чье творчество для Вас важно.

- Больше всего люблю творчество французов импрессионистов и постимпрессионистов, наши 20-30-е годы. Имена: Марке, Утрилло, Модильяни, Дерен, Вламинк... Лентулов, Фальк, Лабас, Древин...Слепышев, Зверев, Бух, Брайнин... Дальше называть сложно.

 

- С кем из художников современников Вы общаетесь и творчески, и по-человечески. Не знаю, что из двух общений важнее.

- У меня много любимых друзей и прекрасных художников. Общаемся и творчески и по человечески. Не знаю что из двух общений важнее. Места в Москве, которые писал В.Брайнин, заряжены магнетизмом его личности, и тема кариатид волнует .Люблю живопись К.Сутягина.

 

- Вера, какая техника живописи Вам ближе? Какими материалами предпочитаете работать?

- Обожаю живопись "A la prima",конечно люблю масло, самую выразительную технику. Техника живописи "A la prima"как японская каллиграфия несет отпечаток руки, эмоций автора. Здесь необходима полная свобода и открытость всему.

 

- Можно ли сказать, что Вера Ельницкая – счастливый человек? Что Вам нужно для счастья?

- Конечно, важно и ощущение счастья, и удачная работа дает его более всего.

 

- Какие планы лелеете, что ждать от Вас в ближайшем будущем?

- Планы? Продолжать..пробовать что то для себя новое...наверное композиции более крупного размера... Это так интересно!

 

Вопросы задавал Алексей Шульгин.