Игорь, писать я буду тебе.  Себе пишут чаще всего разные психопаты или гении.  Кто я такой?  Пока еще не разобрался. Скорее всего, помесь первого со вторым.

От этой жары нужно было сбежать. Мы получили какие-то деньги, и я сказал: «Катя, это знак. Мы едем в Сапожок».
Легко было сказать, но на этот раз отступать я уже не собирался. Достаточно, что в прошлом году от расстройства (рейс из Москвы до Сапожка отменили) мы никуда не поехали. Сейчас додумались ехать через Рязань. В двенадцать дня в Рязани. Есть четыре часа погулять по городу, потом на автовокзал и три с половиной часа дороги до Сапожка.  То, что на дорогу придется потратить восемь часов, меня не смущало, а Катя согласилась. И слава Богу. Когда мы приехали на место, Катя сказала: «Ты можешь быть мне благодарным, что мы здесь». Я благодарен ей. Один я бы собирался в поездку еще лет двадцать.
Я – Шульгин. Это моя фамилия.  Почему-то еще в детские годы я очень серьезно относился к своей фамилии. А чем становился старше, тем трепетнее относился к фамилии. А эта фамилия ставила передо мной вопросы: откуда есть пошли…  И в какой-то момент оказалось, что «пошли» из Сапожка. И нужно было ехать в этот город со странным названием, а поездка срывалась раз за разом.

Сапожок…  Как много в этом звуке слилось для моего сердца. Сапожок… Сколько лет, как заклинание, повторял я название этого городка. Сапожок – колыбель рода, рода почти вымершего.

Но началось все с Рязани, где грибы с глазами, которых едят и которые глядят.  Жара.  У вокзала бабы с тряпками (как везде) и с клубникой. Клубникой пахнет сильно. До отхода автобуса четыре часа.  Идем в художественную галерею.

Эти провинциальные галереи! Есть в них своя прелесть, главная – отсутствие какого-либо народа. Местные считаю, видимо, ниже своего достоинства заходить в такие места, народ за культурой стоит в очереди в Третьякову. И славно. Опять мы одни в музее, можно в одиночестве бродить по залам, никто не мешает сосредоточиться. Какое в Рязани собрание икон и деревянных скульптур. Вот фигура Христа левой рукой прижимающего к груди камыш. Собрание скульптур Голубкиной, хорошие Саврасовы, Кандинский, Остроумова-Лебедева, Серов, рязанские живописцы.

Интересно бывает поговорить о том - о сем со смотрителями. Вот конспект такого разговора.

- У нас ничего не осталось.  И город захирел. Бывший министр Сердюков все что можно спер. Какой был музей старинной техники! И училище ВДВ закрыл. Это Шойгу  его открыл недавно. Молодежи делать нечего, работы нет. ….

И в лес нам теперь нельзя. Боятся пожаров…

- И вырубки такие из-за пожаров.
- Из-за них. Ну что вам еще рассказать. Этот фарфор  реквизирован после революции.

- У вас купечество знаменитое.

- У нас и дворянство между прочим. – с пафосом начинает смотрительница.

- Да конечно. -  заминаю разговор.

И пошли вон. Что нужно – увидели. Как обычно  рюкзак потяжелел от книг.
Хотели в Кремль зайти, а потом плюнули.  В другой раз.

Водитель нажал педаль газа, автобус на 25 минут раньше положенного отъехал от вокзала. «А что если бы мы не пришли раньше»?  - холодея, подумал я. Это не фигура – мне страшно стало, другого транспорта в Сапожок не ходит. И этот автобус ходит четыре раза в неделю. Хер с этим водителем, Бог ему судья.
Автобус. Два мужика, пальцы в наколотых перстнях. Лица помятые, но пьют минералку.  Едем. Давно не ехал на старых Икарусах. Выхлопы идут в салон. Скоро пьянеешь.
За окном поля, засеянные – кукуруза, горох, рапс, капуста, кашка, рожь, пшеница.  Отвык. Радуюсь, что поля засеяны.
Потом леса. Лиственные. Редко показываются сосенки. Много рек. Холмисто. ПРОСТОР.  Ясно, почему Есенин так много пишет о природе: есть о чем.

По пути знак: Стоп. Карантин.  В районе африканская чума свиней. Дороги перегорожены, стоят санэпидемиологи  и обрабатывают колеса машин специальным раствором. Неприятно въезжать в закрытую зону пусть и зная, что чума опасна не тебе, а свиньям.

Деревни богатые, дома сплошь кирпичные, люди жили крепко.
Но чем дальше отъезжаем от Рязани, тем яснее – едем в медвежий угол.
Чем объяснить это чувство: не мог сказать.
Игорь, ты мне сказал: сходи, посмотри могилы. Как будто ехать в Жилино на могилу отца. Не знаю, остались с тех пор могилы? Я первый за 90 лет Шульгин, вернувшийся в Сапожок.
Сапожок. Словно еду домой. Странно. И спокойнее на душе.

Приехали. Катя спрашивает: «Какой номер дома»? Это она про гостиницу.

- Не знаю, - говорю. – Мне не сказали номера. Просто улица 50-летия ВЛКСМ, напротив бывшего военкомата, около пятиэтажки – она одна в городе.

- Ты просто не записал.

Может и не записал (потом оказалось, что номера не продиктовали).
Нашли легко – пятиэтажка правда одна одинешенька. На гостинице ни названия, ни надписи. Через дверь виден мужик у него на столике стоят бутылка водки и четыре бутылки жигулевского.
Катя первая вошла.
- Это гостиница?

- Гостиница, гостиница.

Я тоже зашел.

Разулыбались мы им, они нам.

Тут хозяйка, показывая зубы, скороговоркой говорит.
- У нас есть одна ПРОБЛЕМА –

У меня сердце в пятки упало –

- нет воды. Насос поломался.

- Нет проблем. – выдыхаю.

- Правда. Ну тогда мы вам два ведра воды наберем…

И уже спокойно и хорошо. Есть где ночевать.

- А вы путешественники? – спрашивает почти окосевший мужик.

- Путешественники? – переспрашиваю.

- У вас такой рюкзак. – миролюбиво так комментирует почти окосевший мужик, разводя двумя руками – очень большой, значит.

Принужденно посмеиваемся. Платим, вместо 600 – 1200 рублей (значит по 600 с носа). И поднимаемся в «номер».
Опущу его описание, когда-нибудь потом. Притащил я ведро воды. Разложили мы с Катей еду на столик и перекусили.
Легли спать.
Спать не смог. Жарко. Комары гудят. В два проснулся окончательно. Ночью пять раз за водкой в гостиницу приходили мужики, заселилась пара в три часа – не знаю зачем, хотя знаю, но матом ругаться не хочется. Шут с ними.
Лежа в полутьме, листал каталоги из рязанской галереи, местные газеты (темы номера: спиногрыз удушил всех кур и кроликов в Борках, медведя шатуна пристрелили в Сараях). В пять пошел курить. Кукушка кукует, воробьи чирикают, грачи орут. Стою, курю и думаю: «Мать родная – под теми же небесами! Мама дорогая»!

Катя проснулась. Позавтракали. Собрались и ушли в семь утра.  Поселок уже жил полной жизнью. Люди не спали.

В Сапожке нам оставалось пробыть шесть полных часов, потом на автобус в Рязань и из Рязани в Москву.

И пошли мы по Советской улице к дому, где в большом каменном доме до 1927 года жили Шульгины. И сердце мое колотилось, как овечий хвост, и хотелось плакать. А что ты, Игорь, думаешь? Тебе бы вот так съездить на родное пепелище.

Орут петухи.  Всюду. Орут , что-то доказывая один другому, другой третьему и так далее по цепочке. А мы спускаемся по Советской. А  по бокам каменные дома некогда виднейших и богатейших жителей Сапожка. А впереди  сердце города – торговая площадь. Где давным-давно стоял главный городской кафедральный  храм, а когда его взорвали – поставили Ленина с протянутой рукой.

Пожарная каланча. Старый Урал, ржавый, за стеклом бумажка «Списание», на боку у машины намалевано «Сапожок».
Дом Шульгиных 40-й. Считаю. Вот странное здание с вывеской «ПУТИНА» (потом уже дошло, что это путИна, рыбный магазин). А следующее…  Вот так вернулся один Шульгин к родному очагу. Но и Шульгин этот здесь – изгой и очага уже нет. На первой этаже торгуют текстилем, а на вторых, в окнах занавески, зашторившие от уличных зевак частную жизнь.
Ничего я не чувствовал сверхъестественного, ничего, о чем пишут в романах; над головой летали ласточки. В кустах квохтали и рыли землю куры, пробегали понурые собаки, люди шли по делам. А я смотрел глазами. Просто смотрел глазами.

Дом 44. Второй. Половина жила, половина мертвая.

Ресторан. Кафе. С 9-ти часов. Два часа еще нужно где-то покрутиться. Идем на кладбище к Крестовоздвиженской церкви по улице Гусева. Здесь сохранились две лавки Шульгиных. Идем мимо лавок, каменные двухэтажные.

Ушли от них.

Ходили мы по кладбищу, и воровато я смотрел на кресты и могильные камни, надеясь, вдруг разгляжу знакомые фамилии, а их не было. И зашли в церковь. Купили свечей, а Катя купила мне икону Екатерины Сапожковской (Хлуденевой), а в часовне на месте ее могилы набрал я песка в мешочек. И какая-то бабка охаяла меня за шорты. «Простите». – сказал ей. А потом эта же бабка просила прощения. Все так и должно было быть.  И мы уши с кладбища. И пошли на реку Мошку, где бабушка еще купалась в 1924 году. И на Мошке видели гусей.
И зашли в кафе-ресторан, что напротив дома Шульгиных, дома 40. Игорь, я сидел на втором этаже и пил Пушкарскую – местную газированную воду. Я мог бы выпить, и  хотел пить. Но сколько б ы мне нужно было  выпить и помогло бы? Что ведь жгло внутри, что-то больно жгло. А что? Сгорало ли все злое, душа ли болела по умершим родным? Не знаю.  Не пил.

Мы еще с Катей ходили в Краеведческий музей. В книжном я купил книгу стихов сапожковского поэта Полункина.

И Катя фотографировала город. А мне уже хотелось домой.

Я исполнил свой долг.  Душа моя отныне спокойна.
А вспоминаю, выпить хочется. Все не так просто, видимо. А сапожковская церковная свеча горит у икон, потрескивая. Аминь.

Алексей Шульгин.

Фото: Екатерина Софронова.